Недавно Комитет Госдумы РФ по труду и социальной политике предложил заменить один праздник – День согласия и примирения, отмечаемый 7 ноября, – на другой: День национального единства. Если предложение будет принято, новый праздник будет отмечаться 4 ноября. В 1612 году именно в этот день ополчение Минина и Пожарского освободило Кремль от польских интервентов. Своим мнением об обоснованности такой замены с корреспондентом «ЗЖ» поделился сыктывкарский священник отец Пафнутий.
|
– Как вы относитесь к этой идее?
– По-моему, самым подходящим для нас днем единения является праздник Троицы. Как образа триипостасности Святой Руси: Великой, Белой и Малой.
Но если сравнивать с днем октябрьского переворота, то 4 ноября, день памяти Казанской иконы Божьей Матери, ближе по смыслу к празднику единства. Она напоминает нам о духовном единстве, о решимости русского народа, который собрался с духом и вернул себе государственное достоинство. Так что я поддерживаю эту идею.
– А насколько, по-вашему, корректно переносить национальные праздники в ущерб тем, кто свято чтит 7 ноября?
– Это пришло естественным путем. Советские идеалы себя изжили и умерли. Поэтому на смену 7 ноября должен прийти праздник, который имеет для нас большую значимость. Ведь история советской России и русская история – величины несоотносимые. Дата, с которой началось преодоление Смутного времени, действительно важна. А 7 ноября – это лишь переворот, который из всех наших переворотов имел наиболее кровавые последствия. Замечу, что многие люди относились скептически к празднику Великого Октября еще в советское время.
– Рискну предположить, что вы были среди последних?
– Я родился, когда этот праздник уже был. Некую его фальшь я почувствовал уже в детстве. Я жил на площади в Ухте и наблюдал ноябрьские демонстрации. Видел, как гоняют пионеров, которые отчаянно мерзли даже в свитерах под белыми рубашками. Сам потом бывал и мерз, когда дорос до пионера. Никто из партийцев как-то не желал осознавать, что у нас все-таки Север. Да и вообще, жившие в Ухте люди могли не мало рассказать о том, что последовало за 7 ноября.
– Ваши предки тоже были репрессированы?
– Мать приехала в Ухту из Ленинграда искать своего отца. Мне рассказывали, что на Пионер-горе был когда-то Т-образный барак. В том месте, где его «палочки» пересекались, была глубокая шахта, куда скидывали трупы расстрелянных в затылок политзаключенных. На этом месте сейчас дома стоят. Наверное, кому-то очень хотелось скрыть это страшное место.
– И там ваш дед?
– Полагаю, что да. Правда, официально он умер от «сердечной болезни». Так было написано в справке, которую нашла мама. Потом она осталась в Ухте. Мой дед по отцовской линии также «отдыхал» в Коми по приглашению советского правительства.
– А другой ваш предок, который служил на императорской яхте «Штандарт», он тоже был расстрелян?
– Нет, его в Коми просто сослали. Видимо, за то, что его замечательным почерком были написаны многие указы государя Николая II. Он служил на яхте личным писарем императрицы Александры Федоровны. До этого прошел Цусиму. Он умер своей смертью, похоронен в Ухте.
– Какие-то личные воспоминания о царской семье он оставил?
– Сохранились кое-какие семейные предания о его службе императорской семье. Для меня, кстати, было неожиданностью прочитать у Валентина Пикуля, что я в некоторой степени являюсь родственником императрицы. По версии этого господина, все офицеры яхты «Штандарт» были ее сожителями... Да, язык без костей, но за него все равно придется ответить. Если не здесь, то там, где варят языки клеветников.
– Кстати, а в комсомоле вы были?
– Нет, не был. Но понимал, что без членства в комсомоле невозможно получить профессиональное образование. Поэтому слукавил: причислил себя к комсомольцам, пользуясь служебным положением председателя редколлегии. Сочиняя в десятом классе свою собственную характеристику, я написал в ней невинную фразу: «добросовестно и ответственно относится к комсомольским поручениям». Подписывая характеристику, классная руководительница не обратила на эту фразу должного внимания. Это и дало мне возможность, не вступая в комсомол, нести в училище различные общественные нагрузки. Меня долго не раскрывали еще и потому, что, мимикрируя под общественного деятеля, я усерднее комсомольцев посещал комсомольские собрания. А вообще, спрашивать меня о комсомоле – дело бесполезное. Меня эта часть жизни никогда сильно не волновала.
– Что же вас волновало?
– Я же всю жизнь музыкой занимаюсь. Вот она-то меня и волновала.
– А ваш приход к священническому служению как-то связан с музыкой?
– Естественно. Ведь литургия – это явление не только духовное, но и художественный синтез. Она меня очень привлекает и воодушевляет. В начале 90-х, когда в Кируле был восстановлен Свято-Вознесенский храм, я стал там помогать на клиросе. До этого меня пригласили в Кочпонский храм настроить пианино. Клирос стал для меня школой богослужения. Я узнал там замечательные музыкальные произведения Архангельского, Бортнянского и многих других русских композиторов.
Я подумал уже было, что буду регентствовать. Несколько служб даже провел как регент, но после промыслительной встречи с моим наставником – отцом Кириком – у меня все переменилось. По его молитвам я и стал священником. Познакомился я с ним, кстати, тоже за работой – у одной сыктывкарки, к которой пришел настраивать пианино.
– Вы ведь в свое время были широко известным настройщиком музыкальных инструментов...
– Я и сейчас настройщик. Трудовая книжка у меня в педагогическом колледже № 2, где я настраиваю пианино и рояли. Меня приглашают настраивать их и в других местах. Апостол Павел, кстати, кормился собственным трудом и учеников в этом наставлял.
– Какое дело более доходное?
– Если по деньгам, то, конечно, настройка музыкальных инструментов. Но служба священником доходна в другом – нематериальном. Человек много может приобрести, если знает, за чем пришел.
– Вы ведь 7 лет были еще и директором православной гимназии? С чем связано прекращение вашей карьеры менеджера?
– Стоит ли об этом писать? Моего весьма ограниченного здоровья все равно бы не хватило, чтобы поддерживать ее жизнедеятельность. Да и управлению образования гимназия была не нужна. Поэтому я, оставаясь духовником гимназии, ушел с административной работы.
– А почему бы об этом и не написать? Ведь это повод поговорить об отношениях власти и церкви.
– Власти наши больны коммунизмом, они воспитаны именно тем 7 ноября. Большевистская революция отбросила русских людей не в 19-й век, а в апостольский, то есть языческий. Мы теперь живем рядом с людьми, которые нас, христиан, ненавидят, которые ненавидят нашу веру, которых мы раздражаем тем, что совершаем крестное знамение. Православная гимназия для наших языческих чиновников – как бельмо на глазу.
– Ну, а президент, который воспитан системой КГБ, он вас не смущает?
– Для нашей страны я ничего в этом необычного не вижу. Он же не первый лидер нашей страны, воспитанный в этой системе...
– Но ведь страна, которой руководил товарищ Андропов, прекратила свое существование...
– Она не прекратила существование. Как и Русь Святая не прекратила существования, став Россией Красной, потом белой с красным и синим. Гвоздь, сколько его ни нагревай до красного или белого каления, все равно остается гвоздем. Так и русский человек остается русским человеком. Приспосабливается и к царской России, и к пролетарской. И ко всему он морально готов, что бы с ним ни случилось. В конце концов, православные люди и в советские годы продолжали считать себя монархистами. Потому что невозможно быть православным и не признавать над собой Царя.
– То есть для вас г-н Путин – царь?
– Нет. Это Бог для меня – Царь. А Богородица – небесная Царица.
– А как вам расхожий политический лозунг «Сильная Россия – Единая Россия»?
– Политические лозунги мне вообще ничего не говорят. Я их не слышу. У меня, видимо, слух не настроен на лозунги. По привычке, пытаюсь услышать в них мелодию, а они, увы, не мелодичны.
– Ну, а гимн сталинский, который стал гимном Российской Федерации? Как он вам?
– Это просто марш. Очень бодрый и очень пустой. Я бы даже сказал пустозвонный. Который никуда не ведет, а только бодрит...
– А что бы вы предпочли?
– Конечно, «Боже, царя храни». Слова Пушкина на музыку Львова. Замечательный, гармоничный, стройный. Причем это еще и молитва. А молитва – это древнейшее предназначение гимна. Другого я представить себе не могу.
– Напоследок, расскажите о вашем первом знакомстве с христианством в атеистическом государстве.
– Будучи пионером, приехал я к бабушке на Волгу. Залез на чердак и нашел среди мусора и пыли маленькую деревянную дощечку, на которой был нарисован милый такой седой дедушка. Я спросил: «Бабушка, это кто?» Она говорит: «Святой Серафим, давай я его в печку брошу». Бабушка той еще была закалки. С Крупской работала в партшколе, с Дзержинским. Вот и случилось такое интересное дело. В 30-е годы пионеры таскали иконы у своих бабушек, чтобы сжигать их на пионерских кострах. А тут, наоборот: пионер украл у бабушки икону, чтобы ее спасти. Мне просто стало до слез жалко этого доброго дедушку, которого бабушке вдруг захотелось отправить в печку.
– Преподобный Серафим Саровский вас потом как-то отблагодарил?
– Несомненно. Он, видимо, с тех пор за меня молился, и я ему стал молиться. И когда в начале 90-х я оказался на жизненном перепутье, однажды он явился мне во сне, как на яву, и благословил. После этого как-то у меня все стало выходить на более ясный, более осмысленный, духовный путь.
Беседовал Эрнест Мезак
