Сегодня, если позволят силы, на парад в Сыктывкаре в честь 60-летия Победы придет ветеран-фронтовик, который в советский период истории страны входил в партийную элиту республики, а в течение четырех лет, возглавляя президиум Верховного Совета Коми АССР, был, по сути, ее президентом. Альберт Федорович Сюткин до того, как начать свое восхождение к партийным верхам, был сержантом-минометчиком и участвовал в освобождении Прибалтики. В канун Дня Победы он рассказал корреспонденту «ЗЖ» о своем боевом и партийном опыте.

Сюткин Альберт Федорович Родился 19 сентября 1925 года в Сыктывкаре. В 1943 г. окончил школу в Спаспорубе Прилузского района. В 1943-1945 гг. служил в рядах Советской Армии. В 1946 году окончил партийную школу при Коми обкоме КПСС. В 1950 году окончил заочное обучение на историческом факультете КГПИ. В 1946-1951 гг. находился на комсомольской работе. В 1951-1954 гг. работал в Сыктывкарском горкоме КПСС. В 1954-1956 гг. – второй секретарь Сысольского райкома КПСС. В 1956-1957 гг. – заместитель заведующего отделом пропаганды и агитации Коми обкома КПСС. В 1957-1958 гг. – второй секретарь Воркутинского горкома КПСС. В 1958-1965 гг. руководил отделами в Коми обкоме КПСС. В 1965-1968 гг. – инструктор отдела организационно-партийной работы ЦК КПСС. В 1968-1984 гг. – секретарь Коми обкома КПСС. В 1984-1988 гг. – председатель президиума Верховного Совета Коми АССР. На фронте награжден медалью «За отвагу». Имеет орден Отечественной войны 1-й степени, три ордена Трудового Красного Знамени, орден Дружбы народов. Награжден орденами Народной Республики Болгарии.

– 10-й класс мы закончить не успели. Но нам все равно выдали аттестаты и в феврале 1943 года призвали в армию. Сначала меня направили в Устюг в пехотное училище, но по зрению забраковали и послали в Вологду – в запасной полк, где я окончил полковую школу младших командиров. В этой полковой школе в качестве помкомвзвода потом несколько выпусков подготовил сам. В августе 44-го года меня направили на 1-й Прибалтийский фронт в 164-ю стрелковую дивизию. Она наступала на Ригу. Я был командиром расчета 82-мм батальонного миномета. Числах в двадцатых сентября у меня расчет выбило: двоих ранило, одного из них тяжело. На марше прямо был обстрел. В расчете осталось всего три человека, и меня назначили в ячейку управления. Это минометная разведка. Выходишь вместе с пехотой на передний край и корректируешь огонь. Этим я занимался до 24 сентября. В этот день нас накрыло. Мы были на хуторе, с чердака корректировали огонь. А по хутору славяне сновали – то один пробежит, то другой шурует, кладовку ищет. Немцы заметили и накрыли из шестиствольного миномета хутор. Как бабахнуло! Я вместе с балками вниз рухнул (смеется). Мне сюда осколок попал (показывает на правую руку), кровь хлещет. Лежим под обломками. Но обстрел прекратился. Нас вытащили. Один погиб, а ранило троих. К счастью, кость у меня не перебило – осколок прямо в нее уперся. Отправили меня в госпиталь, где я пробыл с сентября по март 45 года. Когда поправился, направили в запасной полк. Там формировали маршевые роты и направляли в действующие части. В этом полку меня опять назначили помкомвзвода – мало было людей со средним образованием. Так я на фронт больше и не попал.

Конец войны застал в Кенигсберге. Нашу дивизию оттуда перебросили в Германию – в городок на Одере недалеко от Штеттина.

– У меня наград-то много, конечно. Но из боевых – только эта медаль. Мне ее уже в госпитале вручили. Прислали после ранения вдогонку. А представили меня к награде за конкретный случай. Мы несколько дней держали оборону под городом Ецава. Наступление на Ригу задержалось. Мы перебрались с расчетом за речку. Под обрывом оборудовали позицию. А за минами надо плавать. Никто из моего расчета плавать не умел, послать было некого, и я несколько раз переплывал речку, доставлял боеприпасы. Вот из-под обрыва мы и стреляли. Причем под бомбежкой. Рядом окопались другие расчеты, пехотинцы. Многих там побило. Немцы перешли в контратаку, танки пустили. А мы вели по ним огонь…

– Я не могу об этом говорить, потому что сам в атаку не ходил – я минометчик. Но то, что кричали «за Сталина!» – конечно, кричали. В него все свято верили, как в бога. Это сейчас, говоря о Сталине, вспоминают репрессии. А тогда в основном считали, что он верховный главнокомандующий, вождь советского народа. Были, наверное, люди, которые не согласны были с советской властью, с партией. Я лично таких не встречал. У меня окружение в основном было из молодых солдат, и у них никаких сомнений в отношении советской власти, роли партии и Сталина не было. Это была молодежь, которая выросла при советской власти. Вся ее идеология впиталась в нас тогда. Мы были идейно убежденными людьми.

– В Прибалтике приходилось общаться. Но народ там был запуганный, боялся нас страшно, старался не особо контактировать. Но если уж приходилось с нами общаться, то выражал готовность услужить. Боялись. А может быть, и правильно боялись. Потому что среди солдат разные люди были. Я помню, дело было такое. Пошли стрелки одного подразделения по хуторам – и давай реквизировать. А там жили богато в каждом хуторе – сало, прочие дела. Потом их поймали, судили, послали в штрафбат… А договориться с местными вполне можно было – зайти на хутор, обменять, например, концентрат на сало.

– Верится с трудом, но, к сожалению, это так. Оказывается, даже те, которые радушно принимали нас, наверное, в душе и тогда были против… А в Германии… Я сначала попал в Кенигсберг. Оттуда немцев всех вывезли. Мы нашли только одну полумертвую старушку, которую, видимо, забыли забрать. Потом мы были уже в городке на Одере, оттуда тоже всех немцев эвакуировали, они ушли в Западную Германию – местного населения почти не было. Там полякам дали возможность компенсировать их страдания в период оккупации. Они ввели свои части. У наших бойцов были с ними стычки, потому что они мародеры страшные. Вояки они неплохие, но отношение к нам у них было не очень. Не любили нас поляки. И сейчас не любят.

– Наверное, набирали. Но много ли наберешь в солдатскую котомку? Это командиры частей хапали будь здоров, отправляли целыми машинами. Хотя не все, конечно.

– В звании сержанта демобилизовался в ноябре 1945 года – меня комиссовали по зрению. Мне домой ехать, а у меня ничего нет. Ну, вот братья-славяне кто что может в мой сидор натолкали – свои продпайки. В итоге поехал я с двумя мешками харчей. Кое-что довез даже до Сыктывкара. Приехал домой – боже мой! – мать совсем плохая, голодная. Я как вытащил кусок хлеба, так у нее руки затряслись – настолько изголодалась.

– Я только приехал – меня сразу в годичную партийную школу. А получилось так. Директором школы была подруга моей матери. Она посодействовала, чтобы меня взяли. А партийная школа – это все-таки паек приличный. Я только обедал, а завтрак и ужин приносил домой, подкармливал мать. И она потихоньку ожила… Когда учился в партшколе, поступил на заочное отделение исторического факультета в пединститут. По окончании партийной школы работал в обкоме комсомола. Потом был секретарем райкома комсомола в Сторожевске – уехал туда с молодой женой. Трудное время было. Жили впроголодь, варили из свекольных листьев зеленый борщ.

– Никаких привилегий не было. Обычная служебная карточка – 700 граммов хлеба, немножко крупы, сахарного песка. Песок мы обменивали у хозяйки, у которой снимали угол, на молоко. В 1951 году меня взяли в Сыктывкарский горком партии. Потом поочередно работал вторым секретарем в Визинге, Воркуте – занимался идеологическими вопросами. Воркута, конечно, была сплошным лагерем. Только железнодорожная часть и пятачок с горкомом партии были вне «зоны». Там уже полегче жилось, хотя зарплата у партийных работников маленькая была. Моя жена, учительница, получала больше, чем я. Я получал две тысячи, а она на тысячу больше. Никаких спецпайков, о которых говорят, не было. Зарплата и все.

– Может, они и были для какого-то узкого круга партийных работников, но я в него не входил.

– Ну, тогда уже вообще не нужны были спецпайки. Ведь все уже было. Не надо было ловчить, чего-то искать. Секретарем-то обкома я много позже стал – в 1968 году. Какого-то спецраспределителя у нас в обкоме, например, не было. Зарплата секретаря – четыре тысячи пятьсот рублей. Еще дореформенных. Потом, когда в 1984 году меня перевели работать председателем президиума Верховного Совета, я стал получать по высшей ставке – 700 рублей. Этого, конечно, вполне хватало на жизнь.

– В душе-то, конечно, не верили, сомневались. Но официально поддерживали. Генеральный секретарь сказал, а мы что – против него должны идти? То же и с кукурузной эпопеей, которую он затеял. Я был секретарем райкома в Визинге, когда нам предписали сажать кукурузу. Под нее отвели самые хорошие земли – из-под картофеля взяли участки. Гектаров 80 по району. Мобилизовали всех учащихся, и они по зернышку сажали эту кукурузу. А весна выдалась очень холодная, и кукуруза даже не взошла. К тому же оказалось, что сажали очень глубоко. Потом как-то, уже будучи секретарем обкома, я был в командировке в Сысольском районе, подошла женщина, сказала: это ведь вы нас заставляли кукурузу сажать? Я признал: да, было дело, сделали такую глупость (смеется). Хотя тогда мы верили, что может получиться. К нам приезжали специалисты с Кубани, расписали, как все замечательно будет.

– Сейчас мало хожу. Ноги слабые стали. Так, до магазина только. А если куда надо, то мне 10 часов в неделю как бывшему президенту республики разрешено пользоваться служебной машиной. Я, правда, нечасто пользуюсь.

– С госсоветом у нас связь поддерживается. Я у них состою на учете как ветеран, как бывший работник. Меня всегда приглашают на все мероприятия, на сессии. Не забывают. Это в начале перестройки вдруг многие перестали узнавать. Мы тогда сразу нищими стали. Сняли всякие льготы, добавки. Потом, правда, спохватились. Я сейчас обижаться не могу – пенсию я приличную имею как ветеран войны.

– Во многом виновато в этом руководство. И особенно – Горбачев. Нужно было не так все делать… Многие сразу переметнулись. А я партбилет до сих пор храню. И взносы плачу, и на собрания республиканского отделения КПРФ стараюсь ходить. Свои убеждения я не менял и менять не собираюсь. Пусть коммунизм потерпел крах – все равно когда-нибудь он победит. Может быть, это будет не коммунизм, но во всяком случае идеи равенства, братства не исчезнут.